– Эх, Манька, жизнь-то какая-то наступила при отце родного, любимого, товарища Сталина! Взгляни за острогу, так все и цветет буйным цветом весна! А по дороге трактора прут на пашню за место крестьянской лошадки! А помнишь, как недавно на лошадке пахали? А теперь председатель наш ныне за трудодни ставить палки обещал в срок, когда выполнишь норму за весь трудодень, так полжита жмых дают! Сказал Ванька, почесав свой елдак, и высморкался в расшитый рукав.
— Ах, Ванька, да, теперь жизнь, как в царстве небесном, что не день, то праздник! Раньше и поесть нельзя было толком, а теперь партия нам указ новый дала, бабы должны солдатиков новых привести на свет как можно больше. Вот сейчас нам и все карты в руки, сказала Манька и залезла под кружевной сарафан своей мозолистой крестьянской рукой. Вань, а Вань, ну что ты как наш голова на Первомай митингуешь, ты бы лучше делами партийными занялся толком, солдатика, что ли нового мне сделал, а лучше даже и двух или трех.
— Ша, стерва, а то сейчас пойду и донесу на тебя за левый уклон, за критику твою антипартийную, сказал грозно Ванька и сильно нахмурил свои брови. А то, видишь ли, дали вам волю вот вы и распустились, не бойся, отъебу так, что чуть не покажется. После чего, Ванька, охуячивший с пол-литра самогона купленного вчера подкулачницы Патрикеевной, испытавший невиданный порыв партийного сознания, дал Маньке два раза по эбальничку, за троцкизм и еще раза три за левый уклон. Потом достал свой елдак, сливочного размером, задрал на Маньке все ее идейные юбки и кружева, и засадил ей грязную киску там по самые яйца.
— О-о-о-ой, Ва-а-а-ань, ты, что же творишь, мерзавец! О-о-о-о, у-у-у-у, и-и-и-и, стенала во всю окраину, как зарезанная Манька, ты же меня все порвешь, у-у-у-у, а-а -а-а, и-и-и-и.
— Молчи, стерва троцкистская, молчи, не рви мне душу, блядюга, рычал Ванька, отхлебывая самогону, и продолжая накатывать всем своим весом и со всей дури на Маньку, сейчас порву тебя контра недобитая, чтобы, не шла против партий!
— Ванька мял ее рыхлые сиськи, с невнятными, расплывшимися сосками, время от времени рыгая и икая, бессмысленно глядя на Манькин живот с жирными складками. При этом его здоровенный член, так и ходивший ходуном, в ее кулацкой пизденке, приводившей Маньку, суровый восторг, который она старалась не показывать.
— О-о-о-о, Вань, му-у-у-у, еби меня, еби меня как драную корову, свинью, уи-и-и-и, о-о-о-о, причитала Манька, вставляй глубже мне Вань, и самогона налей, ау-у-у-у, о-о-о-о-о.
— Обойдешься, блядь кулацкая, самогон я и сам выпью, кто из нас партийный, ты ли я?! Заорал Ванька, пронзая Манькину киску там, держи пиздищу, сучка, конча-а-а-аю! Ванька, немного напрягшись, так и кончил в Манькину пизду, как бык на корову, и при этом страстно замычал му-у-у-у. Волала и Манька в один голос с ним, и написала прямо на его мохнатую пролетарскую грудь, что Ванька в порыве страсти даже и не заметил, навалившись на нее сверху и уже начал засыпать.
– Эх, Вань, убедил ты меня в крепости партийной линии, ничего теперь не буду иметь против товарища Сталина, и против большевиков! Буду днем и ночью, не покладая рук, тела и рта своего, на колхозе работать, а вместо жмыха пусть мне голова палками выдает, у него они очень крепкие, как бабы здесь говорят, и Манька развратно подмигнула.
— Манька, Манька, ну чей я один то с тобой делать буду, блядюгой недобитой, у меня же сил на тебя не хватит. Будем теперь тебя вместе с председателем и партийным секретарем втроем ебать, да и к тому же ныне постановление партийное вышло за общность жен. Теперь, сучка, не отвернешься от партийной работы, прохрипел Ванька, и дал еще Маньке разок по эбальничку, отхлебнул самогону, закусил малосольный огурчик, и доволен заснул прямо на обконченной Маньке.
А между тем, за окном их дома, находившегося у бескрайних полей колхоза, Заветы Ильича, утреннее солнце вставало, начиная новый день, наполненный беззаботным колхозным счастьем.
